Muntaqa

Как никогда в наше время распространилось среди мусульман явление, которое выражается в том, что призыв возглавляют люди болезненные, озлобленные, пышущие желчью, позёры, для которых важнее всего показать себя, гневно унижая или поучая других, пусть и не понимая при этом сути дела и не будучи способными держаться рамок исламской морали, нравственности и культуры поведения. Важно понимать, что это — не норма. Это не то, как должно быть. Это — отклонение, которого нужно сторониться, а к тем, кого оно постигло, относиться нужно не как к почтенным проповедникам, несущим свет, а как к людям с душевными расстройствами, которые по причине своей слабости перед собственным нафсом паразитируют за счет религии. Как это воспринимать? Разумный не станет обращать внимание на то, что распространяет душевнобольной человек, и не придаст значения его словам.

Это не сугубо исламское явление, оно присутствует практически во всех кругах и сферах человеческой деятельности. Но распространилось и ярко проявляется оно среди мусульман в первую очередь, поскольку к религиозной активности одновременно устремились массы ментально незрелых людей, настолько же незрелых, насколько таковыми являются позёры-проповедники. Эти массы не выросли на исламских понятиях и исламском видении мира и явлений, протекающих в нем, а узнали обрывки информации и сразу стали судить по ним, без роста в них и воспитания, обходясь буквализмом, поверхностностью и личной заинтересованностью, выдаваемой за религиозное рвение. Поэтому для целых групп мусульман сложно распознать, что норма, а что нет. Чтобы распознать проблему нужен более-менее сформированный нравственный стержень и мало-майская духовная глубина.

Чтобы никого не задеть, для примера можно привести такое же явление в литературе 19 века, и конкретную ситуацию, прекрасно разобранную и описанную Ф. М. Достоевским в его дневнике.

Отрывок из «Дневника писателя».

«Ниже я помещаю письмо или, лучше сказать, полписьма «одного лица», в редакцию «Гражданина»; всё письмо напечатать было никак невозможно. Это всё то же «лицо», вот тот самый, который уже отличился раз в «Гражданине» насчет «могилок». Признаюсь, печатаю, единственно чтобы от него отвязаться. Редакция буквально задавлена его статьями. Во-первых, это «лицо» решительно выступает моим защитником против литературных «врагов» моих. Он написал уже за меня и в пользу мою три «антикритики», две «заметки», три «случайные заметки», одно «по поводу» и, наконец, «наставление как вести себя». В этом последнем полемическом сочинении своем он под видом наставления «врагам» моим нападает уже на меня самого и нападает в таком даже тоне, что я ничего подобного по энергии и ярости не встречал даже и у «врагов» моих. Он хочет, чтобы я это всё напечатал! Я решительно заявил ему, что, во-первых, «врагов моих» никаких не имею и что всё это только так и призраки; во-вторых, что и время уже прошло, ибо весь этот гам журналистов, раздавшийся с появления первого № «Гражданина» сего 1873 года с такою неслыханною литературною яростью, беспардонностью и простодушием приемов атаки, теперь, недели две, даже три тому назад, вдруг и неизвестно почему прекратился, точно так же как неизвестно почему и начался. Наконец, что если бы я и вздумал кому отвечать, то сумел бы это сделать сам, без его помощи.

((Из черновика: «Он тотчас придрался к слову и пожелал узнать: кому собственно я бы мог отвечать и что разумею под словом «могу»?

При этом всё лицо его сложилось в самую ядовитую усмешку.

Чтоб не раздражать неугомонного человека, я признался ему, что, может быть, отвечу г-ну Z, разбиравшему мой роман в «Петербургских ведомостях», и г-ну Н. М., говорившему обо мне, на ту же тему, в «Отечественных записках». Но любопытный и назойливый человек ответом не удовольствовался и немедленно задал еще вопрос. Почему хочу отвечать этим именно, а всем остальным нападчикам не хочу отвечать?

Уступив раз, я должен был уступить и другой, а потому смиренно пояснил ему…

…Выслушав всё это, досадный человек с нахмуренной улыбкой (ибо есть такие улыбки) полез в боковой карман своего вицмундира, переполненный торчащими из него бумажками, вытащил весьма толстую тетрадь и положил ее предо мною. «Здесь уже всё описано и нечего вам писать, — сказал он. — Совершенно тем же лицам и на ту же тему и даже по тем самым поводам».

Я с удивлением перелистывал рукопись: именно ответ г-ну Z, именно упомянуто о мнении его насчет моей искренности, именно г-ну Н. М., именно упомянуто о Народе и консервативном социализме. ..

Поставленный в такую крайность, я решительно отклонил рукопись, повторив, что сумею ответить сам и, во-вторых, что, может быть, совсем не буду отвечать, что я сказал только так и что у меня вовсе нет времени…»
См. http://dostoevskiy.niv.ru/dostoevskiy/varianty/dnevnik-pisatelya-1873.htm))

Он рассердился и, поссорясь со мною, вышел. Я даже был рад тому. Это человек болезненный… Он в напечатанной у нас еще прежде статье уже сообщил отчасти некоторые черты из своей биографии: человек огорченный и ежедневно себя «огорчающий». Но, главное, меня пугает эта непомерная сила «гражданской энергии» сего сотрудника. Представьте, он с первых слов заявил мне, что не требует ни малейшего гонорария, а пишет единственно из «гражданского долга». Даже признался мне с гордою, но вредящею себе откровенностью, что писал вовсе не для того, чтобы защищать меня, а единственно чтобы провести при сем случае свои мысли, так как их ни в одной редакции не принимают. Он просто-запросто питал сладкую надежду отмежевать себе, хоть задаром, постоянный уголок в нашем журнале, чтобы иметь возможность постоянно излагать свои мысли. Какие же это мысли?

Пишет он обо всем, отзывается на всё с горечью, с яростью, с ядом и со «слезой умиления». «Девяносто процентов на яд и один процент па слезу умиления!» — объявляет он сам в одной своей рукописи. Начнется новый журнал или новая газета, и он уже немедленно тут: поучает и дает наставления. Это совершенная правда, что в одну газету он отослал до сорока писем с наставлениями, то есть как издавать, как вести себя, об чем писать и на что обращать внимание. В нашей редакции накопилось его писем, в два с половиною месяца, до двадцати осьми штук. Пишет он всегда за своею полною подписью, так что его везде уже знают, и мало того, что тратит последние копейки на франкировку, но еще в письма же вкладывает свежие марки, предполагая, что добьется-таки своего и затеет гражданскую переписку с редакциями. Всего более удивляет меня, что я никак не мог, даже из двадцати восьми его писем, открыть, какого он направления и чего, собственно, так добивается? Это какой-то сумбур… Рядом с грубостью приемов, с цинизмом красного носа и «огорченного запаха» исступленного слога и разорванных сапогов мелькает какая-то скрытая жажда нежности, чего-то идеального, вера в красоту, Sehnsucht по чему-то утраченному, и всё это выходит как-то до крайности в нем отвратительно. И вообще он мне надоел. Правда, он грубит открыто и денег за это не требует, стало быть, отчасти лицо благородное; но бог с ним и с его благородством! Не далее как три дня после нашей ссоры он явился опять, с «последнею уже попыткой», и принес вот это «Письмо «одного лица»». Нечего делать, я взял и должен теперь напечатать.

Первую половину письма решительно нельзя напечатать. Это одни только личности и ругательства чуть не всем петербургским и московским изданиям, выходящие изо всякой мерки. Ни одно из упрекаемых им изданий не возвышалось до такого цинизма в ругательствах. И главное, сам-то он их ругает единственно за цинизм и за дурной тон их полемики. Я просто отрезал ножницами всю первую часть письма и возвратил ему. Заключительную же часть печатаю лишь потому, что тут, так сказать, тема общая…»
См. http://www.magister.msk.ru/library/dostoevs/dostdn01.htm